3. Спасти СССР. Манифестация - Страница 80

Я смотрел на этого мягкого, деликатного человека, поддакивал, вставлял какие-то слова, а сам все пытался представить себе глубину его трагедии и никак не мог в том преуспеть.

Нет, его не репрессировали, и в кочегарке он тоже не работал. Получал заслуженные должности, звания, немалые премии - сталинские, государственные, нобелевскую... Свободно и много ездил по зарубежным командировкам. Внешне все благополучно.

Но...

Канторович, безусловно, был математиком мирового уровня - за первые десять лет своей работы он успел создать сразу в нескольких разделах математики вещи даже не классические, а основополагающие. Останься Леонид Витальевич парить в тех абстрактных высотах и далее, имя его, и без того звучащее громко, было бы выбито в истории этой науки золотом. Но бессеребренник Канторович, легко раздающий нуждающимся знакомым свои многочисленные денежные премии, в альтруизме своем ушел намного дальше вопросов финансовых: он стал раздаривать свое самое дорогое - свой гений. Он осознано спустился от абстрактных эмпирей к практикам - инженерам, экономистам, технологам, чтобы решать их задачи. Это было решение убежденного коммуниста, желающего лично участвовать в строительстве нового мира не на страницах монографий и статей в академических журналах, а на стройках и в проектных институтах.

Осознавали ли окружающие, что это - самопожертвование? Математический гений редкого калибра считал оптимальные раскрои (по дороге открывая линейное программирование) и кривизну трамвайных рельсов, при которой на повороте не будут скрипеть колесные тележки; минимальное расстояние между танками при следовании по льду Ладожского озера (Канторович залез в башню одного из первых перегоняемых танков) и оптимальные тарифы для городского такси.

Десятилетиями бриллиантом редкого размера и огранки резали обычное оконное стекло... Вот и сейчас на его столе лежала папка с говорящим названием "Комплексная проблема "Единая транспортная система"".

Жуть же ситуации была в том, что самое ценное его практическое открытие, то самое, за которое он получил нобелевку, позволяло вдохнуть жизнь в постепенно загибающуюся плановую экономику, но было отвергнуто ее верховными субъектами.

Каково ж теперь Канторовичу, потратившему полжизни на пробивание дороги, так и оставшейся в итоге тупиковой? Понимал ли Леонид Витальевич, что ждет впереди ту страну, ради которой он пожертвовал свой гений?

Думаю, что да. Думаю, человек, сказавший, что "подлинные трудности начнутся тогда, когда люди удовлетворят свои насущные материальные потребности", осознавал предстоящее будущее ничуть не хуже меня, его повидавшего.

И вот каково же оно на вкус - самопожертвование гения, оказавшееся бесполезным?

Меня передернуло от страха - удалось, наконец, представить...

- Чаю? - участливо осведомился академик и пододвинул ко мне поближе вазочку с вездесущими сушками.

Вкусные, заразы, я за разговорами да на нервах уже полпакета умял.

Канторович с видимым аппетитом прихлебнул из своего стакана, наклонился ко мне и доверительно спросил:

- Уже решили, чем будете дальше заниматься? - потом вдруг смешался и со смехом замахал свободной рукой, - только без этих пугающих фантазий о военных училищах, пожалуйста.

- Большой теоремой Ферма, - ответил я ровно.

Академик огорченно поморщился, чуть-чуть и лишь на самый короткий миг - если бы я этого не ожидал, то и не заметил бы.

- Я бы и не брался, - заметил я философски, - если бы не имел программы ее решения. И если бы Ферма не был мне нужен для решения другой, более крупной и важной проблемы. А так - придется.

- Вот как, - Канторович со очевидным скепсисом взглянул на меня поверх своих крупных роговых очков, - и что за важная проблема?

- Страна, - я раскинул руки вширь, - я считаю, что это буквально самоубийственно - не использовать в практической деятельности ваши методы оптимального планирования и объективно обусловленные оценки. Это надо... поправить. И быстро. Это - единственно доступное лекарство для нашей плановой экономики. Сдохнем ведь.

- Вот как, - повторил в миг посерьезневший академик. Поправил очки и спросил с неожиданной ехидцей: - И чем же вам Ферма тут поможет?

- Известность, - хрустнул я в кулаке очередной сушкой, - и не академическая, а всенародная, - я наклонился вперед и твердо посмотрел Канторовичу в глаза, - эпоха на излете, Леонид Витальевич. Скоро наверху поймут, что забрели не туда и начнут искать новых поводырей. Выбирать будут из особо крикливых. Придется стать таким.

- Основная обязанность ученых - говорить правду, - он наклонил голову к плечу и разглядывал меня крайне внимательно, словно нечто неожиданное, почти инопланетное, вдруг вылупившееся из ничего прямо у него под носом.

- Так то - ученых, - оскалился я, - но вступая в область практической деятельности, вы перестаете им быть. Довольно часто истина и практическая цель существуют в несопрягаемых плоскостях.

- Это - необычный для вашего возраста... - тут он неожиданно смутился.

- Цинизм? - подсказал я с ухмылкой.

- Утилитаризм, - академик посмотрел на меня с осторожностью.

- Я не обидчив, - взмахнул я руками, - и не гонюсь за всем сразу. Шаг за шагом, давая за раз только ту правду, что необходима для следующего шага. Не до оптимизации сейчас, рационализацию бы получить... Хотя бы в наиболее вопиющих случаях начать сужать разрыв между существующими ценами и объективно обусловленными оценками.

Канторович взялся за расписной заварочный чайник. Задумчиво покивал, доливая себе, а потом и мне в стакан: